Несостоявшаяся Встреча

Где-то, в альтернативной реальности….

Часть I. Серджио Лонни

Часовщик

Рим. Аэропорт Фьюмичино.
Всё здесь дышало ритмом вечного движения — шаги, чемоданы, объявления, гул голосов, запах кофе, перемешанный с запахом керосина и соли моря. За широкими стеклянными стенами медленно растворялся в дневном мареве утренний свет — розовый, густой, как молоко с клубникой.

Мой мир — это остров тишины, высеченный из самого сердца ревущего океана спешки. Крошечная стеклянная мастерская, мой батискаф, погруженный в гулкие глубины международного аэропорта. Я зову это место про себя Собором Прощаний и Встреч — и я его бессменный, смиренный свидетель. Часовщик. Люди приносят мне своё остановившееся или сбивающееся время, заключённое в металл. Это могут быть вековые хронометры, от которых исходит густой запах латуни,оружейного масла и чужих, давно забытых тайн. Или шедевры прошедших веяний моды, заключённые в дорогую оправу. А могут — холодные, бездушные смарт-часы, чей стеклянный взгляд пуст, и пульс их — лишь безжизненный разряд тока, бегущий по венам из кремния. 

Я берусь за всё. Кажется, у меня давний, негласный договор с самим Временем: я храню его точный ход, а оно порой, в награду за усердие, приоткрывает мне свои сокровенные секреты. Ни один, даже самый сложный механизм, ещё не устоял перед терпением моих пальцев.

В тот день воздух был особенно плотным, почти осязаемым. Он пах озоном после далёкой ночной грозы, чистотой и едва уловимым, горьковатым ароматом свежесмолотой кенийской арабики из кофейни напротив. Запахи смешивались с тонким, едва различимым флёром машинного масла и канифоли, царившим в моей келье. Я как раз заканчивал кропотливую работу над сложным морским хронометром XIX века. 

Его принёс седой таможенник Викторе Стефани, сказав, что часы принадлежали его прадеду, капитану китобойного судна. Механизм был подобен крошечной, рукотворной вселенной из полированных мостов, рубиновых камней и сияющих шестерёнок. Я только что вернул ему жизнь, и теперь слушал его ровное, умиротворяющее тиканье — не звук, но шёпот самой вечности. Именно в этот момент я впервые  увидел Её .

Она не шла сквозь толпу — она плыла. Это было единственно верное слово. Словно невидимый режиссёр скомандовал «Замедленная съёмка!» только для неё одной, и весь остальной мир — с его снующими пассажирами, дребезжащими тележками и кричащими детьми — превратился в размытый, суетливый фон. Строгая, абсолютно закрытая одежда и хиджаб, окутывающий её волосы и шею, недвусмысленно говорили о восточном происхождении, но эти тёмные, скромные ткани были бессильны скрыть  стройность и красоту фигуры. А главное. чего ни скрыть никакими одеждами — внутреннее сияние, что исходило от неё. Это была не просто красота, от которой перехватывает дыхание. Это была аура — тихая, могучая, сотканная из векового достоинства и какой-то запредельной, светлой печали. Каждое её движение было мелодией, каждый поворот головы — чистейшей нотой.

 И в этой неземной мелодии было что-то до боли, до спазма в груди знакомое, как забытый мотив из самого раннего, босоногого детства. Разум, холодный и логичный, как механизм кварцевых часов, чеканил: «Ты её не знаешь. Ты никогда её не видел». Но что-то глубоко внутри, в самой сердцевине души, там, где нет места логике, сжалось и затрепетало в мгновенном, оглушительном узнавании.

Я поспешно опустил взгляд на циферблат, делая вид, что полностью поглощён работой, полировкой корпуса. Десятикратная лупа в моих пальцах предательски дрогнула. Я чувствовал её приближение не глазами и не ушами, а кожей. Это было почти физическое ощущение — воздух рядом с моим стеклянным коконом стал теплее, плотнее, тише, словно она несла с собой частичку иной реальности. Моё сердце, обычно спокойное и ритмичное, как анкерный спуск швейцарского механизма, сорвалось с ритма и забилось, как испуганная птица, запертая в клетке из рёбер.

Она остановилась у моего киоска. Не поднимая головы, я видел её отражение в безупречно чистом стекле витрины. Растерянный, почти детский взгляд прекрасных, тёмных, как южная ночь, глаз. Безупречный овал лица цвета слоновой кости. Она тревожно прикусила полную нижнюю губу — жест, полный такой пронзительной беззащитности, что у меня свело скулы. Казалось, она отчаянно хотела что-то сказать, сделать шаг, но невидимая стена, сотканная из приличий и страхов этого мира, не пускала её. Потом, словно очнувшись от наваждения, она с какой-то изящной покорностью поставила свой небольшой, тёмно-вишнёвый чемодан у самой стенки моей мастерской. Бросила на него последний, долгий взгляд, в котором читалась мольба, и, резко развернувшись, ушла, почти мгновенно растворившись в пёстром человеческом потоке.

Инструкции, выцветшим листом висевшие на внутренней стороне двери, были однозначны: немедленно сообщать службе безопасности о любом бесхозном багаже. Но мои руки не тянулись к телефону. Они словно окаменели. Потому что я знал. Я не мог объяснить, как, но я был абсолютно, непоколебимо уверен — она вернётся.

И тут меня накрыло. Не просто осознание — цунами. Все смутные догадки, все иррациональные предчувствия прорвались плотным, оглушающим потоком. Это была она. Девушка, которую я любил годами, но никогда не видел воочию. Мы встречались там, где не существует расстояний и тел, — в длинных, как зимняя ночь, письмах, в путаных разговорах в сети до самого рассвета, в общих снах и созвучных мыслях. Я узнал её не по чертам лица, а по узору души, по той самой незримой ауре, чей отпечаток я так долго и бережно носил в себе. Меня сбила с толку сама абсурдная невозможность этого — тысячи лиц, миллионы квадратных метров суеты, этот безликий аэропорт… и Она.

Ледяные пальцы паники сдавили горло. Что делать? Подойти? Окликнуть? Я знал, что в этой, материальной, грубой реальности у нас нет будущего. По крайней мере, не сегодня. Наши миры были разделены пропастью традиций, географии, невысказанных обязательств. Я до смерти боялся, что если я сейчас подойду, скажу простое «здравствуй», то вся прозаичность этого мира, его неуклюжая прямолинейность, разрушит то хрупкое, волшебное, что связывало нас. Одно неверное слово, один неловкий взгляд — и магия рассыплется невидимой пылью.

Но как дать ей знать? Как сказать без слов: «Я знаю. Я тоже тебя чувствую. Это я. Я здесь»?

Идея пришла сама, вспышкой, как рождение новой звезды. Я присел и достал из-под прилавка тонкую кожаную папку, потёртую на сгибах. В ней были мои наброски, рукописи — не те, что я отдавал в печать, а самые сокровенные, написанные от руки, остро отточенным карандашом, на плотной, чуть желтоватой бумаге. Фрагменты моей души, облечённые в слова. Я бережно, двумя руками, положил папку на её чемодан. Это был мой ключ. Мой безмолвный крик. Моя верительная грамота.

Работа была забыта. Морской хронометр тихо тикал на бархатной подложке, отсчитывая секунды ожидания. Я стоял внутри своей стеклянной тишины и ждал, превратившись в одно сплошное чувство. И вот она появилась снова, двигаясь тем же неспешным, плавным, неземным шагом. Она возвращалась. В тот самый миг, когда её взгляд неминуемо должен был упасть на мой киоск, я отвернулся. Резким, отточенным движением повернул ключ в замке, закрывая свою мастерскую. И, не оборачиваясь, не позволяя себе даже на миг поддаться искушению, пошёл прочь, вливаясь в реку спешащих людей, становясь её частью.

Я уже почти скрылся за поворотом галереи, когда почувствовал это. Мощный, тёплый, физически ощутимый импульс, который ударил мне в спину. Это был её взгляд. Я ощущал его каждой клеткой кожи — он не обжигал, а грел, словно прощаясь, благословляя и благодаря одновременно. Он был полон узнавания, щемящей боли и бесконечной, всепрощающей нежности. Но я не нашёл в себе сил, не позволил себе обернуться.

Я уходил, неся в душе и бездну ледяной разлуки, и оглушительный триумф нашей безмолвной встречи.

Часть II. Райана

Хранитель Времени

Аэропорт оглушил, ослепил, почти сбил с ног. После тишины, молитв и размеренного уклада моего дома, это место было похоже на растревоженный, обезумевший улей. Густой, тяжёлый воздух, пропитанный тысячами запахов — приторные духи, горький кофе, холодный металл, горячий пластик и, под всем этим, едва уловимый, кислый запах тревоги. Я чувствовала себя песчинкой в этом бурном, безразличном потоке, одинокой и отчаянно чужой. Каждый шаг давался с трудом, словно я шла против течения невидимой, вязкой реки. Мой рейс до другого конца света был через несколько мучительно долгих часов, и это время казалось вечностью, которую нужно было как-то пережить.

Именно тогда, в момент почти полного отчаяния, я увидела его островок покоя. Маленький стеклянный киоск, сияющий в центре зала, как маяк в бушующую штормовую ночь. А внутри — он. Часовщик. Он был полностью погружен в работу, и в его идеальной, отточенной сосредоточенности было что-то гипнотическое. Его пальцы, державшие крошечные, похожие на хирургические, инструменты, двигались с уверенностью и нежностью то ли гениального хирурга, то ли великого художника. 

Вокруг него царила тишина — не просто отсутствие звука, а мудрая, наполненная смыслом тишина, какая бывает в древних библиотеках или пустых храмах. Он был неподвижной точкой, осью, вокруг которой вращался весь этот мир хаоса.

Меня потянуло к нему с неодолимой, необъяснимой силой. Словно я всю свою жизнь, через все преграды и запреты, шла именно сюда, к этому стеклянному острову. Я подошла ближе, чувствуя, как гулко и часто колотится сердце в горле. Это было глупо, иррационально, безумно. Я не знала его лица, но было такое пронзительное ощущение, будто я вернулась домой после долгого, мучительного, бесконечного странствия. Я узнавала его по осанке, по тому, как он склонял голову к своему механизму, по ауре абсолютного, незыблемого спокойствия, которая его окружала. Это был он. Человек, чей голос я слышала лишь в наушниках и в динамиках ноутбука,  во время разговоров по  Telegram, чьи мысли читала с мерцающего экрана, чью душу чувствовала за тысячи непроходимых километров.

Я остановилась в нескольких шагах, не в силах вымолвить ни слова, не в силах даже вздохнуть. Что я могла ему сказать? «Здравствуй, это я, та, что пишет тебе о звёздах и молчании по ночам»? Это прозвучало бы как бред сумасшедшей, как неуместная, дикая выходка. Мир, в котором я жила, мир долга и традиций, и мир, где были возможны такие встречи, не пересекались. Меня сковал ледяной страх — страх быть непонятой, страх разрушить всё одним неосторожным жестом, страх увидеть на его лице лишь вежливое недоумение. Я прикусила губу, до боли, пытаясь унять предательскую дрожь.

Нужно было что-то сделать. Оставить якорь. Причину вернуться. Подчинившись внезапному, отчаянному импульсу, я поставила свой чемодан у его киоска. Это был мой залог. Моя безмолвная просьба: «Подожди меня. Не исчезай». И ушла, заставив себя раствориться в безликой, анонимной толпе.

Я бездумно бродила по гулким залам ожидания, но не видела ничего вокруг. Все мои мысли, все чувства остались там, у стеклянной мастерской. Вернувшись через несколько минут, которые показались мне часами, я увидела на своем чемодане тонкую кожаную папку. Сердце замерло. Мои пальцы с трепетом коснулись её поверхности — тиснёная, тёплая, живая на ощупь кожа. Я открыла её, и ноздрей коснулся запах старой бумаги и графита.

Внутри лежали листы, исписанные знакомым, чуть наклонённым, энергичным почерком. Карандашные наброски на полях, зачёркнутые и вписанные заново слова, целые абзацы. Это были его романы. Его мысли. Его душа, лежащая передо мной, беззащитная и нагая. Он знал. Он тоже узнал меня. Это не было сном, не было лихорадочным плодом моего воображения.

Слёзы обожгли глаза, но я не дала им воли. Я резко подняла взгляд и увидела его. Он закрывал свою мастерскую. Поворачивал ключ в замке. А потом повернулся и пошёл прочь, прямо, не глядя в мою сторону.

Боль пронзила меня — острая, как осколок стекла. Он уходит! Он оставляет меня! Но за этой первой, инстинктивной болью почти сразу пришло тихое, горькое понимание. Он не мог поступить иначе. И я не могла. Позвать его, окликнуть — значило бы низвести наше чудо, нашу тайну до банальной, неловкой встречи в аэропорту. Это было бы предательством по отношению к той хрупкой, неземной связи, что была между нами. Она была слишком чистой, слишком возвышенной для этого шумного, суетливого, материального мира.

Он уходил, и я сделала единственное, что могла. Я смотрела ему вслед. Я вложила в этот взгляд всю свою душу, всю свою любовь, всю горечь невозможного счастья и всю бесконечную благодарность за это безмолвное, совершенное чудо. Я смотрела, пока его фигура не скрылась в толпе, посылая ему своё молчаливое, отчаянное: «Я знаю. Я всё поняла. Лети. Я буду помнить».

Эпилог. Невидимая нить

Они так и не встретились. Не в том смысле, в каком это слово понимают большинство людей. Не было ни неуверенных объятий, ни разговоров за чашкой остывающего кофе, ни общих прогулок под холодным дождем. Их история осталась историей двух взглядов в гулком зале аэропорта: одного — украдкой, пойманного в отражении витринного стекла, и другого — полного нежности и отчаяния, посланного в спину уходящему силуэту.

Он вернулся в свою стеклянную мастерскую, к мерному тиканью сотен сердец из латуни и стали. И каждый раз, когда очередной самолет, рёвом турбин разрывая тишину, взмывал в небо за огромным панорамным окном, он думал о ней, представляя, как она смотрит на те же самые звёзды из другого, далёкого уголка земли. Его одиночество стало иным — оно перестало быть пустым, оно наполнилось её незримым, тёплым присутствием.

Она вернулась в свой мир, к своим традициям, своему долгу и своим обязательствам. 

Она бережно хранила в шкатулке памяти ощущение тёплой, потёртой кожи папки и образ человека, который чинит время посреди вселенского хаоса. Её одиночество тоже изменилось. Оно стало тихой, тайной гаванью, где она могла мысленно говорить с ним, с абсолютной уверенностью зная, что он её слышит.

Что есть настоящая встреча? Всегда ли это соприкосновение рук и тел? Или это соприкосновение душ, которое может произойти на любом расстоянии, в любой реальности,  и разлучить их  порой боится даже Время? У каждого на  это есть свой ответ…

©Shevanez