Рассказ 30. Комната Эха

20:01.

Эта комната больше не принадлежала ему. Он сидел внутри нее, как рак-отшельник в чужой, необжитой раковине, чувствуя, как стены медленно сжимаются. Начав своё дело в командировке, затем он приехал домой, и провёл в ней больше половины месяца, и рабочая зона стала для него убежищем: стол, компьютер, книжный стеллаж и окно, выходящее на сонный двор, где на скамеечке лениво пили что-то алкогольное местные алкаши. Но сейчас это место стала сценой. А может быть его Вокзалом. Возможно даже Чистилищем.

Комната Эха.
Писатель смотрел на экран. Снова мигающий курсор на поле монитора. Теперь он был похож на далекую, одинокую звезду в пустой галактике. Файл назывался просто: «Рассказ 30». Последний. Завершающий аккорд марафона, который высосал из него все соки, оставив лишь гулкую пустоту за ребрами. Неосязаемую физически, но от этого не менее гнетущую.
А вот сил не было. В голове — белый шум, как у старого телевизора, не поймавшего сигнал. Он положил пальцы на клавиатуру, но они казались чужими, деревянными. Нужно было написать хотя бы слово. Любое. Какая досада — все слова закончились.

Зато вместо них пришли запахи. Сначала — резкий, металлический запах озона, смешанный с ароматом машинного масла. Он ударил в ноздри так отчетливо, что Писатель обернулся, ожидая увидеть в углу стоящего в прострации Виктора Ткаченко, который в своем подвале только что взвесил мир на ладони. Но успел углядеть лишь краешек мелькнувшей тени. Показалось.
Но нет, этого просто не может быть! Такого, что приводит звук. До Писателя донесся едва слышный, тоскливый вой ветра, который рождается только там, где нет деревьев, — на бескрайних просторах северной тундры, Ямала, Таймыра, Чукотки. Писателю показалось, что он слышит скрип нарт по снегу и далекий, отчаянный крик последнего из рода Керыков.
Он потер глаза и уставился в окно. Ночь поражала своей безветренностью. Фонарь лениво освещал мокрую от дождя лавочку, откуда ушли казалось бы вечные её обитатели. Он выдохнул, и на холодном стекле расплылось туманное пятно. И в этом пятне, на долю секунды, он увидел идеальный, симметричный узор крыла бабочки с крыльями из жидкого света.
Он ошарашенно отшатнулся от окна. Ведь то были не его воспоминания. Какие-то фантомы. Фантомное Эхо.
«Ты правильно рассказал про мою Марьяну?» — раздался за спиной тихий, старческий голос. Голос Егора, который прожил свою последнюю осень в умирающей деревне. «Ты не соврал о нашей любви?»
Писатель резко обернулся. Никого. Лишь старое кресло, в котором он любил читать. Он снова посмотрел на темный экран монитора. И в его отражении, за собственным усталым лицом, он увидел другое. Молодое, злое, с тонким белым шрамом на брови. Лёха «Шрам» смотрел на него из цифрового зазеркалья. И в его злых глазах стоял немой, тяжелый вопрос: «Ты хоть что-то понял про мою ненависть? Про мою ржавчину? Или просто поиграл в контрасты?»
Писатель вскочил, прошелся по комнате. Они были здесь. Все. Его персонажи, его создания зажили своей жизнь. И вот, они больше не хотели сидеть на страницах, куда он их поместил. Они пришли за ним. И эта комната перестала быть убежищем для него. Потому что теперь она стала их залом суда, на котором за все должен был отвечать именно он. Сам.
Писатель снова сел за стол, в отчаянии обхватив голову руками. Он должен работать. Он должен закончить. Но как писать, когда под столом кто-то скребется? Тихий, упорный звук: скреб-скреб… скреб… Звук, который издавала голова на паучьих ногах, запертая в сумке-холодильнике. Она была голодна. Она всегда была голодна всепожирающим бездонным голодом.
Он поднял глаза на книжную полку. Ну конечно, как же без этого! Уже не удивляясь ничему он узрел, как среди томов классиков сидела она. Маленькая, деревянная кукла из рижской антикварной лавки. И эти стеклянные глаза, которые смотрели сквозь него, и эта едва заметная улыбка казалась всезнающей и осуждающей. Она ничего не говорила. Она просто знала. Знала все его темные желания, которые он вложил в нее.
«Ты отправил меня в бурю», — прошептал прямо в ухо девичий голос. Голос Энни, которая ползла к Маяку сквозь лиловый снег. «А что дальше? Я спасла сестру? Ты просто бросил меня там, на пороге ответа!»
«А еще ты прошел со мной весь путь», — этот голос был другим, твердым, со стальными нотками. Голос Огрызка, который снова стал Алексом Даймондом. «Ты прошел из грязи на самый верх. Ты уверен, что понял, в чем цена человечности? Или ты просто тоже играл в слова, как твой персонаж Стивен Грок?»А еще он услышал еще один голос. Голос его семнадцатилетнего дедушки. Жоры. Он спрашивал. Ты помнишь, мой рассказ. О цене простой банки тушёнки? О цене жизни?

Были еще голоса, голоса всех тех, других, тех, кому он дал право воплотится в своих рассказах. И Писатель закрыл уши руками, но голоса, не пропали. Ведь они звучали не снаружи, а набатом гремели внутри. Это был бунт. Суд над их Создателем.
В этот момент комната изменилась. Свет лампы померк, тени сгустились. Перед столом Писателя из мрака соткалась фигура. Без лица. Без возраста. Хронометр. Он ничего не сказал. Он молча поставил на стол свои Весы. На одной чаше лежал тяжелый, темный камень, поглощающий свет. На другой — горстка светящейся пыли, излучающей его.

Это был безмолвный ультиматум. Выбирай. Какое слово ты сейчас создашь? Камень или свет? Ты понял главный закон?
И Писатель сломался. Он опустил голову на стол, и его плечи затряслись от беззвучных, сухих рыданий. Он не мог. Он не мог создать новую, 30-ю историю. Потому что он уже не был творцом. Он стал частью того, что сотворил. Он не мог победить своих героев. Он мог лишь услышать их.
И в этой тишине, в этой капитуляции, пришло прозрение.
Финальный, 30-й рассказ, — это не новая история. Это их общая история.
Он поднял голову. Слезы высохли. Он сел прямо и снова положил пальцы на клавиатуру. И начал писать. Он писал о писателе, который сидит в своей комнате в последний день марафона. Он писал о том, как комната наполнилась эхом его творений. Он описывал каждого, кто пришел к нему этой ночью. Он давал им голос.
Он писал о тоске Егора, ушедшего за своей Марьяной. О ярости Ан-Ана, последнего из своего рода. О выборе Огрызка на краю пропасти. О поступке журналиста-правозащитника, превратившего золото в жизнь. Он писал, что не знает, что было с ними дальше, но он знает, чему они его научили.
И они больше не мешали ему. Они диктовали, подсказывали. Он стал не автором, а медиумом, летописцем, который записывает исповедь созданного им мира. Он писал о том, что понял главный закон не из уст Хронометра, а прожив его вместе со своими героями. Он понял, что каждое слово имеет цену. И цена эта — частичка души создателя.
Он дописывал последнее предложение. Хронометр все так же стоял перед ним, и Весы были неподвижны.
«…и на чаше Весов появилась еще одна крошечная, невесомая крупица светящейся пыли».
Он нажал «Сохранить».

В комнате наступила абсолютная тишина. Эхо ушло. Персонажи не исчезли — они нашли покой, будучи понятыми и услышаными. Писатель посмотрел на цифру «30» в названии файла. Марафон окончен.
Он был пуст, истощен, но он был свободен. И он — уже не тот человек, которым был месяц назад.

Муравленко-Ярославль-Муравленко

Просмотры: 85