Оркестр Похоронных Дел

До
Дождь стучал по крыше катафалка тусклым метрономом. В салоне пахло воском, старой тканью и тишиной. Артём смотрел в мокрое стекло, пропуская мимо ушей приглушённые голоса родственников впереди. Его инструмент, старая, потёртая альт-флейта, лежала на коленях, холодная и безжизненная.
Они ждали у дома усопшего. Последние минуты перед тем, как стать официальным звуковым сопровождением чужого горя. Артём работал в «Оркестре похоронных дел» три года. Не из любви к музыке — её он оставил в консерватории, которую так и не окончил. Здесь платили. Скромно, но стабильно. И главное — не требовали вдохновения. Только точности.
Его задача была проста: подобрать и исполнить одну-единственную мелодию. Ту, которую просил покойный или его семья. Иногда это был банальный «Священный байкал», иногда — трогательный романс, а однажды — оглушительно нелепая «Мурка», заставившая Артёма кусать губы до крови. Он играл всё. Без оценки, без осуждения. Он был последним эхом жизни, фоном для слёз.
Катафалк тронулся. Пора. Артём поднёс флейту к губам. Первые ноты «Осеннего сна», тихие, пронзительные, как стежки по ткани тишины, заполнили салон. Музыка не утешала. Она просто была. Как этот дождь. Как сама смерть. Артём закрыл глаза, отдавшись автоматизму. Он был не музыкантом, а ремесленником. Гравёром по кости времени, где последний штрих — прощальный аккорд.

Ре
Контора «Оркестра» располагалась в полуподвале старого дома, пахшем грибком и остывшим чаем. Хозяин, бывший военный дирижёр Матвей Семёнович, сидел за столом, заваленным нотами и распечатанными графиками.
— Смотри, Тёма, — он ткнул коротким пальцем в новую заявку. — Интересный случай. Егоров Николай Викторович. Ветеран. Он… гм… ещё жив.
Артём перевёл взгляд с дождя за оконцем подвала на бланк. — Опечатка?
— Нет. Пришёл сам. Оставил предоплату и просьбу. Хочет услышать свою музыку. Заранее. Пока ещё может её оценить.
— Это бред. Музыку на похоронах слушают живые, а не мёртвые.
— Он хочет утвердить. Чтобы всё было «как он хочет». Заказчик всегда прав, — Матвей Семёнович хмыкнул. — Особенно предусмотрительный. Адрес вот. Будь поласковей. Мужик, говорят, суровый.
Артём взял листок. Чувствовал он себя странно. Он был посредником между миром живых и вечным молчанием. А тут граница размывалась. Мёртвый, заказывающий музыку при жизни, был какой-то насмешкой над самим ритуалом. Над его профессиональной отстранённостью.

Ми
Дом Егорова оказался на окраине, панельная пятиэтажка, продуваемая всеми ветрами. Дверь открыл сам хозяин — высокий, сухой, с прямой спиной, но с лицом цвета земли. В глазах — не боль, а холодная, выверенная решимость.
— Музыкант? Заходи. Не разувайся.
Квартира была аскетичной: голые стены, старый сервант с парой книг, идеально заправленная кровать. Пахло лекарствами и одиночеством.
— Вы Артём? Матвей говорил. Садитесь.
Артём сел на краешек стула, чувствуя себя не в гостях, а на допросе. Егоров устроился напротив, положив наколотые руки на стол.
— Мне нужна «Смуглянку». Не ту, что все орут за столом. А ту, что в фильме «В бой идут одни старики». Тихий, печальный вариант. Для кларнета. У вас флейта — сойдёт.
— Почему именно она? — спросил Артём, нарушая своё же правило не интересоваться.
Егоров посмотрел куда-то сквозь него. — В сорок четвёртом, под Житомиром, наш комбат, лётчик, играл её на губной гармошке. Перед вылетом. Последним. Мы тогда все думали, что он просто музыку любит. А это было прощание. Я теперь понимаю.
Он перевёл взгляд на Артёма. — Я не хочу, чтобы на моих похоронах рыдали под какую-то пафосную муть. Хочу, чтобы звучала эта мелодия. Моя. И я хочу её услышать сейчас. Чтобы быть уверенным.
Артём кивнул. Просьба обрела смысл. Это был не каприз, а последний приказ солдата, желающего контролировать свой уход. Но что-то сжималось внутри Артёма. Играть для живого человека его похоронный марш… это было хуже, чем для мёртвого.

Фа
Он вернулся в свою однокомнатную квартиру-каморку, заваленную нотами и книгами. Включил компьютер, нашёл ту самую, тихую аранжировку «Смуглянки». Достал флейту.
И не смог издать ни звука.
Пальцы деревенели. Губы не слушались. Он пытался представить: вот он стоит у гроба. Но в гробу — не абстрактный покойник, а тот самый суровый старик с глазами цвета стали. И он, Артём, играет для него. А тот слушает, оценивает. Одобряет или нет.
Это было невыносимо. Вся его профессиональная броня, весь цинизм, накопленный за годы работы, рассыпались в прах. Он понял: играя для мёртвых, он играл в никуда. Звук уходил в пустоту, в тишину, которая всё равно всё поглотит. А здесь звук должен был ударить в живого человека. В его память, в его боль, в его прощание с самим собой.
Он опустил флейту. Впервые за долгие годы ему было страшно. Страшно не справиться, а стать частью чужой трагедии не как безликий исполнитель, как соучастник её возникновения.

Соль
Музыкант пришёл к Егорову через неделю, с невыученной мелодией и комом в горле. Дверь открыла заплаканная женщина лет пятидесяти — дочь, как он позже узнал.
— Папа плохо себя чувствует, но ждёт вас. Только, ради бога, без лишнего. Он и так…
В комнате пахло ещё резче — сладковатым запахом приближающегося конца. Егоров лежал на кровати, но взгляд его был всё так же ясен и твёрд.
— Ну что, маэстро, готов мой последний хит?
Артём молча достал флейту. Он не репетировал, он боялся этих нот. Но сейчас отступать было некуда.
Он начал. Первые звуки вышли сдавленными, неуверенными. Но потом мелодия потекла сама собой. Тихая, пронзительная, как память о юности, опалённой войной. Он не смотрел на Егорова. Боялся.
Закончил. В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием старика.
— Нет, — тихо, но чётко сказал Егоров. — Не так.
Артём поднял глаза. — Я… я играл по нотам.
— Нотам меня не научишь. Слишком… красиво. Слиточно правильно. А там было… грубее. Проще. И тише. Как шёпот. Попробуй ещё раз. Забудь, что ты музыкант. Вспомни, что ты человек, который прощается.
В этот момент Артём понял, что это не просто заказ. Это экзамен. Экзамен на право проводить человека в последний путь. И он его проваливает.

Ля
Следующие дни стали для Артёма адом. Он играл «Смуглянку» снова и снова. Играл её на обычных похоронах — для какого-то деда, чья семья попросила «что-то из военного». Играл механически, и родственники благодарили его за проникновенность. Но он слышал в своей игре фальшь. Ту самую «красивость», которую отверг Егоров.
Он видел лица живых. Видел, как музыка ранит их, заставляет плакать или улыбаться сквозь слёзы. Он всегда избегал этих лиц, а теперь вглядывался в них, ища ответа. Что они хотят услышать? Что нужно им? Или всё-таки тому, кто ушёл?
Право живых на своё горе. Право мёртвого на свою волю. Где тут правда? Он был всего лишь музыкантом, ремесленником. Его дело — играть, а не решать этические дилеммы.
Как-то раз, возвращаясь с очередных похорон, он увидел на остановке молодую пару. Они ссорились, что-то горячо доказывая друг другу. И вдруг парень обнял девушку, она сначала сопротивлялась, потом обмякла и заплакала у него на плече. И Артём подумал, что прощание — это тоже такой разговор. Только ответа уже не будет. А музыка… музыка — это последние слова, которые ты бросаешь вдогонку. И они должны быть самыми верными.

Си
Он пришёл к Егорову без предупреждения. Старик был ещё слабее, но в глазах тлела искра интереса.
— Опять за своё? — хрипло спросил он.
— Да, — сказал Артём. — Можно я сыграю? Не так, как вы просили. И не так, как я умею. А как чувствую.
Егоров медленно кивнул.
Артём поднёс флейту к губам. Он не думал о нотах. Он думал о комбате с губной гармошкой. О юности, которую ждала смерть. О прощании, которое длилось всего несколько тактов. Он думал о самом Егорове, который хотел уйти под звуки своей правды.
И он заиграл.
На этот раз музыка была другой. Не идеальной, не гладкой. Где-то звук срывался, где-то затихал почти до шёпота. Это была не песня, а воспоминание о песне. Отзвук. Эхо прошедшей войны и предстоящего полёта в никуда.
Когда он закончил, в комнате снова воцарилась тишина. Егоров лежал с закрытыми глазами. Артём подумал, что старик уснул или того хуже. Но через мгновение Егоров медленно открыл веки.
— Вот… — прошептал он. — Вот теперь… правильно. Спасибо, сынок.
Он повернул голову к окну, за которым садилось солнце. — Теперь я спокоен.
Артём вышел на улицу, и его трясло. Но это была не нервная дрожь. Это было очищение. Он не просто выучил мелодию. Он её прожил. Он понял, что его работа — не в том, чтобы играть ноты. А в том, чтобы услышать человека. И стать его голосом там, где голос уже невозможен.

До
Опять дождь. Опять катафалк. Тот же самый маршрут, те же ритуалы. Артём сидел на своём месте, глядя на гроб, где лежал Егоров. Рядом плакала дочь и скучал какой-то официальный представитель от райвоенкомата.
Катафалк тронулся. Пора.
Артём поднёс флейту к губам. Но теперь он не закрывал глаза, взгляд смотрел вперёд. И музыка понеслась не в пустоту, а для всех, кто был здесь. Для дочери, теряющей отца. Для себя, прощающегося с этим странным заказчиком, который научил его главному.
Первые ноты «Смуглянки» полились тихо, грубо, по-солдатски просто, но с бесконечной нежностью. Дочь подняла голову, удивлённо посмотрела на музыканта. Потом снова опустила её, и её плечи перестали дёргаться от рыданий. Она слушала.
Артём играл и чувствовал, что больше не является ремесленником. Он ощутил себя проводником, не просто исполняющим последнюю мелодию. Он давал ей прозвучать, и в этом звуке была не только смерть. Была и жизнь. Вся жизнь Николая Викторовича Егорова. Его война, его мир, его последний приказ.
Время не стоит на мести и «Оркестр похоронных дел» продолжал свою скорбную, но нужную работу. И для Артёма всё изменилось. Потому что ему пришло понимание того, что значит — играть от души. Даже если эта душа уже отправилась в свой последний путь.

©Shevanez, 2025